Баллада о цветах, деревьях и миллионерахВ томленье одиноком В тени - не на виду - Под неусыпным оком Цвела она в саду.
Маман - всегда с друзьями, Папа от них сбежал, Зато Каштан ветвями От взглядов укрывал.
Высоко ль или низко Каштан над головой,- Но Роза-гимназистка Увидела - его.
Нарцисс - цветок воспетый, Отец его - магнат, И многих Роз до этой Вдыхал он аромат.
Он вовсе был не хамом - Изысканных манер. Мама его - гран-дама, Папа - миллионер.
Он в детстве был опрыскан - Не запах, а дурман,- И Роза-гимназистка Вступила с ним в роман.
И вот, исчадье ада, Нарцисс тот, ловелас, "Иди ко мне из сада!"- Сказал ей как-то раз.
Когда еще так пелось?! И Роза, в чем была, Сказала: "Ах!" - зарделась - И вещи собрала.
И всеми лепестками Вмиг завладел нахал. Маман была с друзьями, Каштан уже опал.
Искала Роза счастья И не видала, как Сох от любви и страсти Почти что зрелый Мак.
Но думала едва ли, Как душен пошлый цвет,- Все лепестки опали - И Розы больше нет.
И в черном цвете Мака Был траурный покой. Каштан ужасно плакал, Когда расцвел весной. |
СтатьиНедосягаемая Высота. 25 января — 70-летие Владимира ВысоцкогоАвтор: Марина Мурзина «В ЭТОТ день ему исполнилось бы…» — есть такая формулировка для подобных дат. «И не то чтобы с чем-то за сорок. Ровно семьдесят — возраст смертный», — пел Галич, правда, о другом и по другому поводу. Для Высоцкого «возраст смертный» и был как раз 42, «сорок с лишним». Почти 28 лет мы живём без него. Поколение выросло. В «нулевом» времениБЕЗ него? Или всё-таки с ним? Изданы его проза, стихи, записаны все песни (их количество исчисляют сотнями). Ему поставили памятники, создан его музей, ему посвящены научные работы, вышли роскошный 8-томник сочинений (в Германии) и другие издания. В его честь устраивают конкурсы и концерты его памяти. Его даже «проходят в школах»! А при жизни его просто любили люди, по словам его друга актёра Всеволода Абдулова, «за то, что он невероятно живой, живее, чем все мы, вместе взятые, — смешной, невозможный, заводной, наивный, мудрый». «Он на съёмочной площадке излучал такую бешеную энергию, что казалось, будто воздух вокруг него начинает потрескивать», — вспоминает кинорежиссёр Александр Митта. «В нём была всепоглощающая охота объять необъятное», — говорит Вениамин Смехов. ^«Мой финиш — горизонт, а лента -край земли…» Ему было трудно, узко даже в труппе потрясающе талантливого Театра на Таганке. Он по-настоящему, всегда и везде, всю жизнь был один. Выбирался своей колеёй. Одинокий волк из его же песни «Охота на волков». Иноходец, тоже из песни. Ну не вписывался человек во всевозмож ные рамки, привычные мерки и прочее. Он был настоящей звездой, а не сегодняшним гламурным, мишурно-блеску-чим «плевочком» в небо. Не зря же с юности у него было прозвище — Высота. Его не только невозможно представить состарившимся — он кажется немыслимым в наше время, уже точно и жёстко названное «нулевым». Он прожил и завершил свою жизнь, как собственную песню, в свой срок. В самом деле, что бы делал Высоцкий сегодня, чем занимался? Играл на Таганке, которая разделилась надвое? Снимался в боевиках? Тусовался на фестивалях и светских раутах? Пел на корпоративных вечеринках или официозных концертах? Прикупил коттеджик на Рублёвке и демонстрировал роскошь гостиных и спален в глянцевых журналах? Как его хоронили! Я не видела более сплочённого, достойного сообщества тысяч людей, объединённых болью (не толпы, не массы), — в нескончаемой очереди к театру, в окнах, на крышах, бал.конах, столбах! И его голос из сотен магнитофонов… Лишь раз, когда выносили гроб, возникла опасность давки, но Любимов в мегафон попросил: «Люди, остановитесь! Вы любили его, он любил вас, дайте ему спокойно пройти его последний путь!» И люди расступились. Разрывающий изнутри дарОН БЫЛ запрограммирован, казалось, жить лет двести. «Он по жизни шагал над помостом — по канату,по канату, натянутому, как нерв». Могучий организм, посто.янно переживавший немыслимые нагрузки — и творческие, и, мягко говоря, нетворческие. Мощнейшая энергетика: его голос способен взры.вать, разрывать, вспарывать пространства и души. «Поэты ходят пятками по лезвию ножа — и режут в кровь свои босые души!» Да и не могло, наверное, быть иначе. Есть люди, кото.рые всю жизнь тлеют, изо всех сил оберегают себя, любимого, холят и лелеют, а уж если расходуют, так предельно экономно. Высоцкий жил взахлёб, вразнос, наотмашь, сжигая себя, а в последние годы уничтожая. Не зря же говорят: алкоголизм, а тем более наркомания (частые спутники талантов) — это замедленное, скрытое, растянутое во времени самоубийство. Он маялся, страдал, пытался многократно победить зависимость, невыносимую для столь свободного внутренне человека, — не удалось. «Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас». «Не ломаюсь…»И ВСЁ-ТАКИ он сгорел не от «безвременья». Убила эпоха — слишком схематично. Его уничтожить было невозможно, отмечают те, кто его знал. «Такого попробуй угробь!» Как ни парадоксально, он родился и жил очень вовремя, то было его время, душившее его, но при этом давшее ему силу, — то, а не наше. Он был обречён умереть, не дожив до благородных седин, почестей и оздоровительного бега трусцой. Его вторая жена, Людмила Абрамова, сказала: «Если бы он не умер тогда, в 1980-м, всё равно бы скоро сгорел». Он умел всё делать только на грани. Иначе не мог и не хотел: «Рвусь из сил и — из всех сухожилий», «я скачу, но я скачу иначе… по-другому, то есть — не как все»… Его голос рвался куда-то в космос. Не зря его так любили космонавты. А лучшим итогом спектаклей или концетов были для него вымокшая рубашка, порванные струны гитары и содранные до мяса пальцы. Зачем ему всё это было надо? — спросит некто разум-ненький и рассудительный в наш век дешёвеньких богатеньких кумирчиков, амбициозных, капризных, с их вечными «фанерами» и гига.нтскими гонорарами. А он просто не мог по-другому. «Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре». И, как ни странно, именно в этой его счастливой самоотдаче, хоть и завершившейся трагическим самосожжением, суть его натуры. Но мысль не отпускает: нужен ли он был бы сегодня? С этим его: «Не ломаюсь, не лгу — всё равно не могу!» С его максимализмом, искренностью, «настоящес-тью»? Ведь «у нас любить умеют только мёртвых». Он мог завоевать любую аудиторию. И его обожали все — шофёры, рыбаки, спортсмены, космонавты, академики,врачи, студенты, продавщицы, стюардессы. «Доценты с кандидатами» и слесари — все считали его своим в доску. Сейчас в моде этакая душевная некрофилия — всё разрешено, и прорвало плотину. Усиленно ищут гряз-цу, порчу, пороки в жизни ушедших: пил — не пил, кололся — не кололся. Словно забыв, во-первых, что, по Чехову, «талантливый человек в России не может быть чистеньким» и, во-вторых, по Пушкину, даже если «он и мал и мерзок», то «не так, как вы, — иначе». Имя Высоцкого обросло невероятным количеством слухов, сплетен, дрязг, делёжек, «подробностей». Всем жаждущим «правды и только правды» о жизни Высоцкого лучше бы вслушаться в его песни: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более — когда в неё плюют», и «когда чужой мои читает письма, заглядывая мне через плечо», и «я ненавижу сплетни в виде версий». «Пусть впереди большие перемены — я это никогда не полюблю!» Он будто напророчил в 1969 году грядущие изменения. Все очень талантливые люди — пророки. Высоцкий напророчил и собственную судьбу, написав в последнем (оказалось — предсмертном) стихотворении: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдать.ся перед ним». Он сказал ещё как-то незадолго до ухода: «Я или умру, или выскочу». Не выскочил. Он даже жизнью в конце концов распорядился сам: «Я перетру И золотую цепь перегрызу, Перемахну забор, ворвусь в репейник, Порву бока — и выбегу в грозу!» |